а молочная лапша!
— А я ненавижу молочную лапшу!
— Выйди из-за стола и отправляйся учить уроки!
— Не буду!
— В угол!
— Не буду-у-у-у-у-у!
— Паша, прошу тебя, я не могу с ней справится! — Пал Палыч, собравшись с духом, вышел на кухню.
— Оставь её, мама, пусть идет учить уроки. Мона, я прошу тебя! — что-то в его тоне было такое, что Мона Ли свела брови в четкую линию — будто два темных зверька сцепились на переносице, а глаза её, становившиеся в плаче совсем светлыми, будто ограненными радужкой, наполнились слезами. — Ну, что ты, что ты, Мона, деточка, не надо, Пал Палыч прижал девочку к себе.
— Папа, — спросила Мона Ли, почему от тебя так ужасно пахнет?
— Чем? — изумился Пал Палыч.
— Горем, — сказала Мона Ли и ушла к себе в комнату.
— Мама, — Пал Палыч выпил воды из тонкого стакана с тремя красными кольцами, — мама, мужайся. У нас не просто горе, у нас огромное горе. Убита Маша. Меня подозревают. Мне грозит или огромный срок, или что-то еще, более страшное. — Инга Львовна окаменела, и стояла так долго, и так же прямо, как в ту ночь, когда арестовали ее мужа, Пашиного отца.
— Ты знаешь, — наконец она заговорила, — нужно быть готовым ко всему, но я, кажется, знаю выход. Возьми себя в руки, и не раскисай, прошу. Сейчас времена немного не те.
— Мама, в нашей стране времена всегда — «те», уж кто-кто, а ты-то это знаешь.
— Ты помнишь Войтенко? — спросила Инга Львовна.
— Еще бы, — ответил Пал Палыч, — редкостный мерзавец. Мы в Москву из-за него не смогли вернуться, даже после того, как реабилитировали отца.
— Сейчас Войтенко очень высоко, настолько высоко, что он нам и поможет.
— Мама, — Пал Палыч налил коньяку в стакан, — не смеши меня. Я прекрасно знаю, где он сейчас и кто он сейчас.
— Паша, — Инга Львовна жестом попросила папиросу, — достань мне билеты на самолет. В Москву. На завтра. Возьми больничный лист по уходу за Моной — Лёва все сделает, позвонишь ему. На работу не выходи, вообще лучше — никуда не выходи и не отвечай на телефонные звонки. Жаль Машу, жаль. Я была против этого брака, но твое своеволие неоднократно … — и Инга Львовна сказала все, что в этих случаях говорят матери. Пал Палыч молчал и прислушивался к пульсу. Сердце постепенно успокаивалось.
Вечером следующего дня Инга Львовна Вершинина уже летела рейсом Орск-Москва. Номер для нее был забронирован в гостинице Москва. Пал Палыч сидел с Моной Ли и читал ей рассказ про Серую шейку. Мона — плакала.
Глава 12
Вернулась из Москвы Инга Львовна вместе с Танечкой. Радости Пал Палыча не было предела — он не видел дочь почти целый год. Танечка подурнела, как это иногда бывает с беременными, ходила тяжело, растирая поясницу, капризничала, тискала обалдевшую от радости Мону, позволяла ей «слушать животик», расчесывала ее волосы на ночь, заплетала Моне тридцать шесть косичек, и та кружилась на одном месте, превращаясь в какую-то фантастическую карусель.
— Монька, сядь, у меня голова от тебя кружится, — хохотала Танечка. Мона Ли, захлебываясь словами, горячо и быстро шептала Танечке на ухо, как мальчик из соседнего класса признался ей в любви, а двое третьеклассников — представляешь? подрались портфелями и вылились чернила, а еще один мальчик написал краской «Мона дура» и она пожаловалась учительнице… Таня целовала пунцовые от бега и кружения Монины щечки и говорила:
— Вот у меня будет такая скоро-скоро, такую девочку хочу!
— А давай я буду твоей дочкой, — предлагала великодушно Мона Ли, папа же не обидится, правда?
В кабинете было чудовищно накурено, даже открытая створка окна не в силах была протолкнуть сквозь себя дым. Курили оба — Инга Львовна свой «Беломор», а Пал Палыч — привезенную матерью из столицы «Яву».
— Паша, я позвонила ему сразу же, как приехала, — Инга Львовна стряхнула пепел в блюдце, — он принял меня на следующий день, на Старой площади. Не перебивай, я и так до сих пор… сидит такой, грузный, тяжелый, бронзовый… над ним — портрет, в углу знамена. Как они это любят, нынешние… и часы с запястья отстегнул — поставил перед собой, мол — партийное время, а я с ходу — не буду тебя задерживать, и — документы ему на стол.
— Какие, мам? Документы — какие? — Пал Палыч, прошедший за эти три дня, казалось, все круги ада, сделал растерянное лицо. — Что ты ему повезла? — Инга Львовна погладили Пал Палыча по голове, как в детстве.
— Войтенко, друг мой, потому и посадил твоего отца, что тот хранил на него компромат — так это у вас называется?
— У нас? — переспросил Коломийцев.
— Ну, у судейских… а компромат был со мной все эти годы, все эти листочки и фотографии. Я, честно говоря, порывалась все это сжечь — не дай Бог, попало бы в чужие руки, а тут этот переезд, и я — забыла! Так что, друг мой, я тебя — обменяла на эти страшные бумаги. Завтра этот мерзавец следователь будет тебе ручки целовать, только бы простил. Но, Паша — Лёва был прав. Нам нужно уезжать из Орска. А, кстати — что за письмецо было от папочки корейского нашей Моны? спросила Инга Львовна.
— А ты откуда знаешь? изумился Павел.
— Эх, мой мальчик, я так много знаю, что иногда становится страшно. А теперь — спать-спать-спать…
Следователь смотрел на стол, говорил, не поднимая глаз, сообщил Пал Палычу, что органы внутренних дел напали на след преступника, выразил глубокое сочувствие горю товарища Коломийцева, выдал разрешение на похороны Марии Коломийцевой, и обтекаемо высказался в том плане, что у и органов дознания бывают трудности в раскрытии преступлений, когда все силы, брошены на установление истины… Пал Палыч молча протянул пропуск на подпись, и вышел из кабинета.
Похороны были слишком тяжелы, чтобы думать о них дальше. Пал Палычу еще до начала следствия пришлось пройти страшный путь — он опознал Машу в морге Орска, куда ту привезли с далёкой железнодорожной станции. Провожали Машу в последний путь Пал Палыч и Инга Львовна, Мону Ли оставили дома. Бросив по горсти песка, смешанного с медяками, мать и сын, не сговариваясь, зашли в кладбищенскую церковь, где поставили восковые свечи на канун, а на вопрос сидевшей у свечного ящика старухи, не хотят ли они заказать панихидку, Пал Палыч пожал недоуменно плечами, — не знаю, даже — была ли она крещена?
— Да, кстати, — он обернулся к матери, — а я? — Инга Львовна утвердительно кивнула головой.
— Был, был, Павлик, ты и назван Павлом — родился, помнишь, когда? Еще бы. 12 июля. Ну вот — на Петра и Павла.
